ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ГОСУДАРСТВА ПЕРЕД СВОИМИ ГРАЖДАНАМИ.

Казалось бы проблема эта элементарно проста — государство заключает договор со своими гражданами, представленными парламентом , и, следовательно, обязано его выполнять. Законодательство, принимаемое парламентом, и есть фиксированное содержание этого договора. Если закон требует от государства, чтобы оно нашло и наказало правонарушителя, а оно этого систематически не выполняет, парламент вправе потребовать замены соответствующих должностных лиц, ответственных за невыполнение закона-договора (в парламентской республике) или граждане, пусть и с некоторым запозданием, переизбирают президента; увольняют, а то и привлекают к уголовной ответственности того, кто не сумел или не захотел выполнять условия этого договора.

Если же исполнительная власть (государство в узком смысле этого слова) не собирается выполнять и это требование своих граждан, оно тем самым теряет свою легитимность, и гражданам ничего иного не остается, как силой доказывать, "кто в доме хозяин".

Такое положение можно охарактеризовать, как узурпацию власти и революцию; само слово "революция" на латыни означает "возвращение" (к такому положению, которое существовало до узурпации власти теми, против кого эта революция направлена) и для европейского сознания, особенно если иметь ввиду население романских стран, его смысл предельно ясен.

Это мировоззрение, наивное с исторической точки зрения, но справедливое с прагматической, характерно для населения того региона, который мы называем европейским или западным. Увы, в этом регионе проживает далеко не все человечество и даже не большая его часть.

В 1981 г. вышла статья Ю. М. Лотмана "Договор" и "вручение себя" как архетипические модели культуры" (Тартусский сборник). Этой же проблеме посвящен и вышедший в 1994 г. двухтомник Л. С. Васильева "История Востока".

В этих, а так же и многих других публикациях на эту же тему подвергается серьезному сомнению оптимистическое предположение К. Маркса о всеобщности исторического процесса и прогресса.

Рассматривать государство как реализацию некоего "общественного договора" , оказывается, соглашаются далеко не все. И если одни люди мыслят себя субъектами исторического процесса, то в других культурах они предпочитают роль объектов, которыми манипулирует не зависимая от них власть.

Всякая общность существует постольку, поскольку существует некая система ценностей, объединяющая ее. Для европейского сознания эта система вкратце может быть выражена в лозунге Великой Французской революции: Свобода, Равенство и Братство!

В последнее время немало говорилось о том, что каждый член этой триады противоречит двум другим и, следовательно, вся триада не совместима. Это действительно так, но европейская культура постепенно выработала систему компромиссов между каждым из этих понятий, компромиссов, конкретизируемых как обычаем, так и правом, ибо оказывалось, что по отдельности эти идеалы и вовсе не осуществимы.

И началось это гораздо раньше, чем была взята Бастилия. Уже у Гомера "день свободы" и "день рабства" противопоставлены друг другу, как "день горя" и "день счастья".

Свобода уже древними осознавалась как рациональный выбор, учитывающий возможные его последствия, а, значит, предполагающий личную ответственность за него, свобода, как осознанная необходимость именно такого, а не иного выбора. Само собой разумеется, что учитывать последствия своего поведения можно только в предсказуемом окружении, поэтому "мы подчиняемся законам, чтобы быть свободными"(Цицерон. Об обязанностях. V. I. 34).

Христианство возвело понятие свободы, прежде всего внутренней (возможность выбора и ответственность за него), в ранг религиозной ценности.

Насколько я понимаю, в русских Правдах домонгольского периода свободный так же противопоставлялся рабу, как и в соответствующих западноевропейских традициях и слово "свобода" в языке того времени имело то же значение. В послемонгольский период "свобода" почти целиком исчезает из правового лексикона, заменяясь на слово "воля". О том, что Россия после ига "стала к варягам спиной, лицом повернувшись к обдорам" писал еще А.К.Толстой.

Восток не знал этих идеалов — там не раб противостоял свободному, а низшая варна высшей, члены которых были одинаково несвободны и подчинены варновым, родовым и прочим агрегациям. В тех регионах, где господствовала конфуцианская традиция и над людьми не довлела система каст, существовала иерархия знатности, предполагавшая, что ответственность за судьбы низших несут высшие,

На востоке "свобода" подменяется "волей" — если понятие свободы уже у Цицерона включало и представление об ответственности, — то "воля" не более, чем возможность выполнять любые желания, независимо от их последствий, как для субъекта, так и для окружающих. (Само слово производится от индоевропейского корня, означающего желание. Отсюда такие его производные, как "своеволие", "произвол", "зловолие"). В России это понимание стало и остается определяющим, даже тогда, когда оно выражено словом "свобода".

Понятно, что там, где отсутствует представление о личной ответственности, не может быть и речи о покаянии, если под этим понимать не формальный обряд, а внутреннее осуждение такого поведения, которое и привело к ситуации, покаяния потребовавшей.

Не может быть там и представления о договоре, ибо договариваться могут только свободные, способные брать на себя ответственность за последствия. Архетипическим антонимом договора в этой ситуации становится "вручение себя", перекладывание всей ответственности на власть.

Борьба демоса (в Греции) и плебеса (в Риме) за свои права свидетельствовала об осознании категории равенства. Представления, в дальнейшем развитые и кинниками и стоиками, видевшими неравенство не Божественным или естественным свойством людей (не исключая и рабов), а результатом человеческого невежества и гордыни. Христианство подтвердило это античное представление, декларировав равенство всех людей перед Богом и совестью.

"Кто не знает, что основой свободы является равенство граждан — писал еще в XV в. флорентийский гуманист А.Ринуччини — Оно достигается в первую очередь тем, что богатые не угнетают бедных и, с другой стороны, богатые не испытывают насилия со стороны бедных". Это высказывание тогда было скорее констатацией идеалов, нежели фактов, но такие идеалы в дальнейшем позволили Европе утвердить те отношения, то законодательство, которые в значительной мере способствовали их реализации на практике.

На Востоке понятие "равенство" воспринимается по-иному — как неразличимость внутри группы. Барин в армяке был столь же подозрителен, как и мужик во фраке. Узкие брюки носили иностранцы — это было нормально, когда такие же штаны надевал подданный СССР, он этим самым заявлял о своем отщепенстве. Отсюда представление о коллективной ответственности. "Мы" это все, такие же, как и "Я", остальные "они".

Наконец, христианство ввело представление о всеобщем духовном братстве людей (кровное или псевдокровное братство было известно и раньше), братстве, которое есть Любовь. При этом декларировалась не любовь вообще какой-либо агрегации: касте, этносу или всему человечеству, а конкретная любовь к ближнему.

Я специально не употребил в данном случае слова "коллектив", т.к. уже на биологическом уровне стая сельдей отличается от стаи волков или сообщества шимпанзе. В первом случае все члены агрегации полностью взаимозаменимы и, следовательно, не различимы; во втором — каждый член "коллектива" играет в нем свою особую роль.

Казалось бы, возложение всей ответственности на власть, должно приводить к завышению тех претензий, которые человек предъявляет к государству. И в самом деле в древневосточных государствах власть несла ответственность и за погодные условия, и за плодовитость женщин; у нас самих на памяти представления о ее ответственности, если и не за плодовитость, то, по крайней мере, за супружескую верность. В реальной жизни, однако, перекладывать ответственность за свою личную судьбу на государство полностью никому не удавалось и максима — "хочешь жить — умей вертеться!" существовала не только в Союзе.

Но за судьбы других заботу можно было с себя и снять — это воспринимается, как исключительная компетенция власти. В результате "вручение себя" полностью исключало солидарность и в значительной мере — сострадание. На Востоке братство означает не межиндивидуальные отношения, а вручение себя и всех одному "отцу". Этот тип взаимоотношений между людьми, в отличии от западного коллективизма, в России получил название "соборность". К братьям вообще чувства самые добрые, но как только речь заходит о ком-то конкретно, само его выделение из множества, психологически превращает его в "чужака".

"О всяких коллективных оборонах против всевозможных современных зол, идущих на деревню не могло быть и речи: — Захотели вы с нашим народом! Нешто наш народ присогласишь? Нешто он что понимает?" — Это Глеб Успенский, 80-е годы прошлого века. Сегодня я слышу то же самое, когда завожу речь о независимых профсоюзах. Неверие или даже недоверие к окружающим (в отличие от социальных институтов) характерная особенность восточного представления. Сегодня именно эту особенность коммунисты именуют традиционным российским коллективизмом.

Возложение всей ответственности на власть, должно приводить к завышению тех претензий, которые человек предъявляет к государству. И в самом деле в древневосточных государствах власть несла ответственность и за погодные условия, и за плодовитость женщин; у нас самих на памяти представления о ее ответственности, если и не за плодовитость, то, по крайней мере, за супружескую верность.

Собственно говоря, государства, как такового, никто и никогда не видел. Когда течет крыша, обыватель обращается к управдому, у которого есть и свои проблемы и необходимость вертеться. Первое время это невнимание государства к подданному (вручившему себя) воспринимается им, как вина управдома, но последний, наблюдая прораба, тоже видит торжество своекорыстия над "общим делом", тот видит министра, министр же ...

Как уже говорилось, ни при каких обстоятельствах полностью снять с себя ответственность за собственную судьбу ни при каком режиме человеку не удается, это не мешает, а, в значительной степени, помогает ему, снимать с себя ответственность за конкретные свои поступки — если мне для того, чтобы жить, необходимо "вертеться", следовательно тот, кому я себя "вручил" не родной отец, а отчим. Такое всеобщее "верчение" в свою очередь деструктурирует систему. Историки в таких случаях констатируют, что "система пришла в упадок".

Поскольку верховная власть несопоставима по мощи с отдельным поданным, предъявляющим ей свои претензии, они до поры до времени оказываются "фигой в кармане". Когда же тех, кто уже не в состоянии "вертеться" оказывается достаточно много, следует революция, напоминающая государству о его обязанностях. Если в условиях "договора" революция — мера крайняя и экстраординарная, поскольку существуют и другие возможности коллективного надзора за государством и давления на него, то в восточных условиях это единственный способ напомнить власти, хотя бы на время, что ей вручены судьбы людей.

В этих условиях понятие ответственности власти перед обществом имеет совершенно другое значение.

Наиболее полно сформулировал идею Абсолютного Государства китайский чиновник Шан Ян, живший в четвертом веке до н.э. (русск. пер. М. 1968): "Если народ перестанет ценить ученость, то он будет глуп, а коль он глуп, то у него не будет внешних связей. А если народ не имеет внешних связей, то он усерден в земледелии и радив".

Такое положение могло существовать до тех пор, пока мощь государства определялась исключительно количеством солдат и тяжестью дубинки, коей эти солдаты могли размахивать.

После появления и развития артиллерии, навигации и т.д. и т.п. положение коренным образом изменилось — государству потребовались специалисты по баллистике, судовождению, короче говоря — технари. А эта категория государственных служащих может продуктивно работать только не будучи глупой и имея внешние связи. Потребность в технической интеллигенции привела к необходимости появления культурной инфраструктуры западного типа и западных же представлений о сущности свободы, равенства и братства.

Этот конфликт между властью и интеллигенцией, по сути своей сводится к конфликту интеллигенции и народа. Насколько нам удастся донести до каждого гражданина представление о его гражданских правах и обязанностях, настолько возможно у нас и существование правового государства. При этом надо всегда помнить. что психология людей обладает значительной инерцией и законы не соответствующие ей будут оставаться только на бумаге. В жизни же никто не будет их исполнять и требовать этого исполнения, поэтому и формулировки и сами требования должны согласовываться с ментальностью населения — словом, которое на Востоке в значительной степени восходит к слову "мент".

Изложенные здесь мысли я проиллюстрирую стихотворением Н.А.Некрасова "Песня Еремушке". Мне придется привести довольно большие цитаты, т. к. младшее поколение давно не "проходит" этого стихотворения и, следовательно, не знает его, а старшее успело давно забыть.

Так поет няня в колыбельную Еремушке, сам автор воспевает иную систему ценностей:

Некрасов взывал к якобы европейским ценностям: Братству, Равенству, Свободе. Случайна ли инверсия? Почему он переставил слова французского лозунга? Талантливые поэты, а Некрасов был безусловно талантлив, не ставят слова "ради рифмы". Отметим, что в революционной песне тот же порядок: "Братский союз и свобода... "

Кстати, ни в одной из известных мне русских революционных песен слово "равенство" даже не упоминается, ибо революционеры брали всю ответственность за судьбы страны и народа на себя.

В правовом обществе проще всего кодифицируется свобода — "разрешено все, что не запрещено". Поскольку свобода предполагает ответственность в правовом обществе она является системообразующим фактором.

Сложнее обстоит с равенством — здесь кодифицируется то, в чем закон признает различных, неодинаковых людей равными, во всех остальных отношениях они не равны. Что касается братства, то это понятие никакой кодификации не подлежит.

Не подлежит никакой кодификации и понятие "воля" (антоним "свободы"). Сословное, вернее внутрисословное, равенство кодитфицируется, в первую очередь обычаем. Наконец антоним "братства" — "соборность" кодифицируется и обычаем и принуждением — любая воля царя отца — непререкаема.

Вот почему, поскольку под свободой Некрасов понимал "волю" — не случайно он славил "необузданную, дикую к угнетателям вражду"он поставил ее на последнее место. Ибо воля-желание, в отличии от свободы, не может быть системообразующим фактором — ее место занимает братство-соборность.

"Необузданную, дикую" вражду и "ненависть правую" воспевал не только Некрасов. Вспомним: "Черная злоба, святая злоба... "(А. Блок "Двенадцать") и "Хвала пулемету, несытому кровью!" (Н. Клюев. "Из Красной газеты"). Альтернативой необузданной, дикой ненависти для всех них является "холопское терпение" — третьего не дано.

Большой поэт Некрасов сказал больше, чем хотел сказать Некрасов-публицист — ведь устами младенца глаголет истина. Сегодня мы знаем, почему "заплакало дитя", представив, чем кончится "необузданная и дикая" ненависть.

Не дай Бог России повторения пройденного.