СКАЗКА О ЦАРЕ САЛТАНЕ
(Архетипическое и актуальное)

Тема странствий младенца по волнам в корзине, сундуке, ящике — одна из самых распространенных тем фольклора, в том числе и русского: эти странствия являются метафорой "загробных" странствий закатившегося солнца по потустороннему миру [*1]. (Наиболее явственно солнечные свойства героя проявлены в персонаже "Махабхараты" Карне, рожденном от бога солнца Сурьи и во всем подобном своему отцу — наделенном блестящем панцирем и золотыми серьгами. Стыдясь своего материнства, дева Кунти положила его в корзину, обмазанную воском, и пустила плыть по реке[*2]).

В восточных сказках, использующих этот сюжет, младенец наделяется теми или иными солнечными чертами — золотой, золотоволосый (памирские, кавказские варианты). Для западной традиции признаки такого рода не характерны, зато в мифе о Персее появляется мотив драконоборчества и спасения девушки. В несколько сниженном виде этот мотив присутствует и в Библии: Моисей младенцем был оставлен в засмоленной корзине на берегу Нила. Возмужав и покинув Египет, Моисей защитил дочерей Иофара от пастухов и женился на одной из них.

Для русского фольклора характерны солнечные признаки героя, мотив спасения женщины от чудовища в русских сказках отсутствует[*3].

Первую запись, связанную с сюжетом будущей сказки, Пушкин делает в 1822 году в Кишиневе[*4]. Начало записи явно фольклорное, но в целом можно предположить, что она навеяна одной из новелл Чосера, с которым Пушкин был знаком по французским переводам. В записи уже фигурирует царь Салтан, имя в народных записях мне не встречавшееся. (У Чосера — сирийский Султан). 1824 годом датируется более полная запись той же сказки, в которой также фигурирует турецкий царь Султан Султанович[*5].

Имя другого героя пушкинской сказки — Гвидон — автором заимствовано из лубочного цикла о Бове-королевиче являвшегося русской интерпретацией французского рыцарского романа6, сюжет которого Пушкин пытался воспроизвести в незаконченном юношеском произведении. В этих же лубочных картинках фигурирует и противник Бовы — Салтан, иногда Салтан Салтанович (как в сказке, записанной Пушкиным). Название одного из лубочных циклов "Сказка о храбром, славном и могучем витязе и богатыре Бове"[*7] несомненно повлияло и на название пушкинской сказки: "Сказка о царе Салтане, о сыне его, славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебедь".

Еще одним источником пушкинских ассоциаций возможно является французская "Сказка о лебедином рыцаре" из средневекового сборника "Римские деяния"("Геста Романорум")[*8]. В этой сказке, как и во многих народных вариантах, вредительницей является свекровь, отправляющая детей на погибель; узнав, что ее внуки живы, бабка превращает их в лебедей.

Наконец, еще одним источником ассоциаций мог быть образ Егория Храброго (Георгия Победоносца) из народных духовных стихов[*9]. Вот портрет героя пушкинской записи: "ножки по колено серебряные, ручки по локоть золотые, во лбу звезда, в заволоке месяц". А вот портрет Егория:

Хотя этот и подобные ему тексты были опубликованы через 30 лет после написания "Сказки о царе Салтане", Пушкин мог быть с ними знаком непосредственно от бродячих слепцов, распевавших духовные стихи. В образах сказочного младенца и Егория много общего. Герои сказок мужают в бочке, Егорий в подземелье, куда его бросил "царище Демьянище" ("Диоклетианище"), освободившемуся из подземелья Егорию противостоит некая Черногар-птица, которую он побеждает молитвою.

Как бы то ни было, исходил ли Пушкин из знакомства с духовными стихами или руководствовался поэтической интуицией, в образах героя записанной Пушкиным сказки, Гвидона и Георгия угадываются общие черты.

Пушкин освободил образ своего героя от золотых ручек и серебряных ножек, но, каким бы путем ни шли пушкинские ассоциации — от путешествия вместе с матерью в сундуке по морю (Персей), или от золотых ручек и серебряных ножек (Егорий), несомненно одно: Пушкин обогатил распространенный сюжет мотивом спасением женщины от темной силы, мотивом характерным для западной куртуазной поэзии и отсутствующим как в сказках этого типа, так и в русских стихах о Егории.

Пушкинский образ царевны Лебедь вобрал в себя, с одной стороны, черты русской Василисы Премудрой (Марьи Моревны, Белой Лебеди), с другой — библейской Софьи Премудрой (образы, впрочем, восходящие к одному архетипу). Царевне Лебеди Пушкин передал некоторые черты чудесного мальчика из записанной им сказки — "месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит", и сделал ее сестрой 33 морских богатырей, которые в записях сказки являются братьями героя (в русских народных сказках Василиса Премудрая — дочь морского царя).

Царевна Лебедь обладает не только божественной или магической мудростью устроительницы мира (Притч. 8-9, 13), ей присуща и обыкновенная житейская мудрость, мотив невероятный для фольклора. Когда Гвидон признается ей в любви,

"Центр" делит мир на две части: Запад и Восток. Восточному имени царя "Салтан" (властитель) противостоит западное имя, которое герой получает, вступая во владение островом и городом: "И нарекся князь Гвидон". (Итальянское имя "Гвидо" — ср. французское guide — означает "вождь", "руководитель"). Пушкин не мог не обратить внимания на значения имен, тем более, что в лубочных сюжетах о Бове, как и во французском романе, противопоставление "западного" Гвидона "восточному" Султану имеет существенное значение.

Через много лет после выхода в свет пушкинской сказки и после гибели самого поэта русский драматург Островский вложит в уста странницы Феклуши такие слова: "Говорят такие страны есть, где и царей-то нет православных, а салтаны землей правят. В одной земле сидит на троне салтан Махнут турецкий, а в другой — салтан Махнут персидский: и суд творят они надо всеми людьми, и что ни судят они, все неправильно, такой уж предел положен. У нас закон праведный, а у них неправедный; что по нашему закону так выходит, а по ихнему все напротив. И все судьи у них, в ихних странах, тоже все неправедные; так им и в просьбах пишут: "Суди меня, судья неправедный! ". В записанном Пушкиным варианте сказки никакой судья не фигурирует, но вот в записи Афанасьева тетки подменяют племянника, и царь приказывает жену судить: "Собрались, съехались люди старшие — нет числа! Судят, рядят, придумывают-пригадывают, и придумали царевне голову рубить. Нет — сказал главный судья, — выколоть ей глаза, засмолить с ребенком в бочку и пустить в море; виновата — потонет, права — выплывет". В пушкинской сказке бояре (люди старшие) чинят нечто вроде суда:

Мы видим, что поэт прямо следует народному мнению о том, "что ни судят они, все неправильно". Таково "окружение" царя Салтана, впрочем, и сам Салтан, несмотря на то, что он является "положительным" героем сказки, получив весть о рождении у него "неведомого зверушки", ведет себя "по-азиатски":

С удивительным юмором обыгрывает здесь Пушкин простонародное "царь-отец" — речь ведь идет действительно о его отцовстве, но одновременно и о восприятии его гонцом, как родного отца, который хочет — казнит, хочет — милует. Мы можем только догадываться, почему бояре ничего не сказали Салтану по возвращении — очевидно не хотели ссориться со всесильной троицей или боялись, что в гневе царь начнет чудесить и на сей раз может и не смягчиться.

Как библейской мудрости Софии противостоит некая "женщина безрассудная, шумливая, ничего не знающая", так в сказке Пушкина царевне Лебедь противостоит Бабариха. Если ткачиха с поварихой затевают подмену писем из зависти и корысти, то Бабариха, мать всех троих девиц бабка и бабка Гвидона, , принимает в ней участие единственно из глупого тщеславия и суетной гордыни. Соответственно, и наказаны они по-разному. Ткачиха с поварихой окривели. В русском языке слово "кривой" не только означает "одноглазый", но и противопоставляется слову "прямой", как правда — кривде. Это противопоставление архетипично. Если слепота в мифе — признак мудрости (у Фемиды на глазах повязка, чтобы она не обращала внимание на внешнее, суетное), хорошее зрение — признак ума, то одноглазие — признак хитрости и хищности (одноглазы пираты, Циклоп, Лихо — одноглазое) Бабариха же наказана иначе: она задирала нос, совала нос не в свое дело, вот и получила по носу, осталась с носом, изрядно опухшим. Наказание троицы — это проявление скрытых до поры качеств персонажей, реализация метафоры.

Ткачиха с поварихой присутствуют во многих сказках этого типа у разных народов, а вот Бабариха в подобной ситуации появляется только у Пушкина. Но не из ничего, а опять-таки из фольклора. Бабариха — языческий персонаж русских заговоров, имеющий некоторые солнечные черты. "Бабариха держит каленую сковороду, которая ее не жжет, не печет, не тревожит; так бы и меня, имярек, болезнь не жгла, не пекла, не тревожила"[*12]. (В русские заговоры этот персонаж, возможно, попал из грузинской мифологии: Барбале, Барбаре, Бабар, Бепари — имена богини, олицетворяющей солнце; она почиталась также, как целительница, но могла и насылать недуги[*13]).

Интересно сравнить чудеса, которыми он отметил остров Гвидона, с чудесами фольклорных источников. Чудесный город есть во всех сказках этого типа, во многих из них фигурируют, в той или иной форме, и тридцать три богатыря. Царевна Лебедь — целиком авторский образ. В записанном Пушкиным варианте есть еще дуб с золотой цепью, по которой ходит кот ученый и, как символ богатства нового царства, "два борова грызутся, а меж ними сыплется злато да серебро". (Боров, свинья в славянской, германской и кельтской мифологиях очень часто связываются с богатством и изобилием).

Оставив цепь и кота во вступлении к "Руслану и Людмиле", Пушкин использовал дуб, как символ дикого, необитаемого острова:

Соответственно, "все в том острове богаты, изоб нет, одни палаты". В "Гвидонии" вся жизнь рождественский праздник, в "Салтании" в сочельник тоже происходят чудеса, разве не чудо — царь, бродячий в одиночестве между простолюдинами? Ведь именно в сочельник должен был состояться разговор, закончившейся так:

Рождественское чудо может случиться повсеместно, но вот рождество в "Салтании" не празднуют, иначе с чего бы это царь вечером стал в одиночестве бродить "позадь забора". Описывая "Салтанию", Пушкин тщательно избегает разговора о тамошней религии. Фавор, в который попали Бабариха и ее дочки, свидетельствует скорее о язычестве, чем о христианстве.

Другое дело, когда речь заходит о чудесном острове. Князь Гвидон крещен с детства, но узнает читатель об этом только тогда, когда бочку выбрасывает на берег: "Со креста снурок шелковый натянул на лук дубовый".

Вот возникает на острове чудесный город: "Блещут маковки церквей и святых монастырей".

Корабельщики, вернувшись к Салтану, рассказывают ему про новый город со златоглавыми церквями. Вот Гвидон ведет царевну Лебедь к своей матери:

Салтан, наконец, приезжает к своему сыну: "Разом пушки запалили, в колокольнях зазвонили".

На протяжении сравнительно короткой сказки в связи с чудесным островом реалии христианской символики упоминаются, по крайней мере, семь раз. (В связи с "Салтанией" — ни одного! )

Можно думать, "Салтания" и "Гвидония" противопоставлены друг другу, как страны Востока и Запада, где Запад явственно представляет культуру христианскую.

Было бы однако бессмысленно искать их на географической карте. И лексика сказки (бояре, дьяки, гости, терема, палаты, избы), и экспорт "Салтании" ("Торговали соболями, чернобурыми лисами"; "Торговали мы конями, все донскими жеребцами"), и архитектура "Гвидонии" ("Блещут маковки церквей и святых монастырей"; "С златоглавыми церквями, с теремами и садами") все это убеждает нас, что и "Салтания", и "Гвидония" это все-таки Россия, Россия отцов и Россия детей, Россия прошлого и Россия будущего. (Метафорическое замещение временных соответствий пространственными, ежедневно иллюстрируемое перемещением солнца с востока на запад, является универсальным свойством нашего мышления — ср. "дорога жизни", "отрезок времени", "долго ли, коротко ли" и т. п. ).

Вернемся, однако, к началу сказки: "Три девицы под окном пряли поздно вечерком". Каждому, кто знаком с античной мифологией, эта картина напомнит греческих мойр (римских парок); первая из них вынимала жребий человека, вторая начинала прясть нить его жизни, третья обрекала его на смерть, обрывая эту нить. Ткачиха с поварихой пытались подменить жребий и обречь мальчика на безвременную смерть. Судьба его, однако, оказалась иной.

Конечно, создавая сказку, Пушкин не конструировал ее, как ребенок, делающий машинку из деталей конструктора. Поэтический синтез не есть "анализ наоборот".

В январе 1830 года Пушкин подал прошение на имя шефа жандармов Бенкендорфа о поездке за границу и получил отказ[*14]. Приходило ли ему в голову, что путешествия Байрона или Мериме ни в коей степени не зависели от жандармского благословения? Безусловно.

В октябре 1836 года он пишет Чаадаеву: "Что надо было сказать и что Вы сказали, это то, что наше современное общество столь же презренно, сколь глупо; что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью, правом и истиной, ко всему, что не является необходимостью. Это циничное презрение к мысли и к достоинству человека. Надо бы прибавить (не в качестве уступки, но как правду), что правительство все еще единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно ни было, от него зависело бы стать во сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания"[*15]. (Чем не описание "Салтании" ?! )

1834 годом пушкиноведы датируют набросок плана истории русской литературы. Вот отрывок из него (речь идет о допетровской эпохе):

Эти и подобные им размышления и отразились в сказке о царе Салтане. Не о том ли думал и Лермонтов, когда писал свое знаменитое "Прощай немытая Россия", : "Быть может за хребтом Кавказа укроюсь от твоих пашей"?

И уж совсем без обиняков на эту же тему писал А. К. Толстой, например, в балладе "Змей Тугарин"(1868 г. ):

Алексей Константинович в виде сказки-баллады оформил свою политическую программу.

Не то у Пушкина — он писал сказку. Его политические взгляды, его размышления о судьбах России, страхи и надежды, помимо его воли и сознания, сложной системой образов накладывались на сказочный текст.

С помощью алгебры нельзя сконструировать гармонию. Анализ структуры художественного произведения не может заменить живого непосредственного его восприятия, но может обострить это восприятие, сделать его более полным и содержательным.

1. Мяло К. Г. Космические образы мира: Между Западом и Востоком. В кн. Культура, человек и картина мира. М. 1987. с. 244.

2. Махабхарата. (Книга третья, "Лесная")М. 1987, с. 583. Стих. пер. БВЛ М. 1974. с. 106.

3. См. сказки 283-289 в сборниек А. Н. Афанасьева.

4. Азадовский М. К. Источники сказок Пушкина. В кн. Временник пушкинской комиссии. ч. 1 АН СССР 1936. с. 150.

5. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 тт. т. 3. М. 1963. с. 448.

6. Краткая литературная энциклопедия. т. 1. М. 1962. с. 650. "Бова".

7. Ровинский Д. Русские народные картинки. кн. 1 СПб. 1881. с. 83.

8. Аничкова Е. "Сказка о царе Салтане" А. С. Пушкина. Slavia VII-2 Прага 1927. с. 338.

9. Бессонов П. Калики перехожие. М. 1861. с. 428.

10. Мифы народов мира, т. 1, М. 1980. с. 23.

11. Там же. т. 2, с. 341.

12. Дмитриева С. М. Обряды и обрядовый фольклор. М. 1982. с. 39.

13. Русудиани. Тбилиси. 1971, с. 119. Мифы народов мира, т. 1, с. 162.

14. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 тт. т. 10, М. 1965, с. 265.